Что ждёт российский совриск в изоляции?

Е.Ш.: Давайте сначала поговорим о свежих и печальных новостях. Недавно Третьяковская галерея досрочно закрыла проект Гриши Брускина «Смена декораций», посвящённый исследованию действующих, прошлых и распадающихся ныне государственных идеологий и мифологий. Одновременно с этим СК возбудил дело о реабилитации нацизма против Олега Кулика, который представил на ярмарке «Арт-Москва» скульптуру «Большая мать», а в госинституциях (том же Пушкинском) происходят увольнения сотрудников, не согласных с официальной политической позицией. Как вы считаете, является ли это началом полной изоляции современного искусства России от остального мира? Какие проекты и идеи могут получить развитие в условиях «железного занавеса», и стоит ли ожидать расцвета современного соцреализма?

А.Х.: Полная изоляция — звучит громко. Она будет осуществлена только при соответствующей перемене в политике, а точнее, при дальнейшей интенсификации скатывания государства в тоталитаризм. Мне почему-то хочется верить, что что-то этому будет противостоять. Вообще, «спецоперация» в Украине лишний раз и с новой силой сделала явной абсолютную зависимость российских институтов от государства, обнажила этатизм, которым инфицирована наша власть. Если раньше мы могли пребывать в иллюзии, надеяться на то, что некоторым якобы независимым институциям позволительны критические проекты, то сейчас это не так.

Примеры, которые вы привели, говорят об изоляции России по инициативе самой России, а точнее, ее органов управления. Насколько я знаю, что в произведениях Брускина, что Кулика, обнаружили оскорбления символов Советского Союза или победы в Великой Отечественной войне, и сейчас мы имеем дело всего лишь навсего с активной фазой той цензуры, которая в том или ином виде присутствовала всегда, а до этого часто негласно или латентно была передана в руки правым активистам или титушкам. Просто в текущих условиях скатывание в тоталитаризм стало очевиднее, отчетливее, и такие примеры, как присвоение иноагентсткого статуса «Типографии», говорят о том, что это только начало.

Примеры с увольнениями — немного другого порядка. Они призваны лишний раз показать пристальную слежку за идеологической чистотой тех, кто работает в институциях. Конечно, наиболее ярые служители государства то ли из-за страха, то ли из-за стокгольмского синдрома, то ли из-за желания выделиться первыми стали увольнять сотрудников. Иногда в ультимативной и неприятной форме, как в случае с Катей Долининой. Но надо сказать, что директоры некоторых институций не стали увольнять своих сотрудников вовсе. Или, например, уволили и восстановили. Кому-то пришлось уйти во временный отпуск. Это лишний раз доказывает, что институцию делают люди. Не все становятся безоговорочными служителями власти, и мне было радостно слышать о таких случаях «неповиновения». Ведь по большому счету, указ департамента культуры — скорее чистая формальность: не обязательно совершать реальное правонарушение, чтобы понести наказание и наоборот. Логике института здесь — «незаменимых нет» — противостоит логика реальности — «всех не уволишь». Тем более, не все готовы рушить коллектив или терять ценных сотрудников по первой формальной указке сверху. Конечно, очевидно, что цель у всех этих репрессий — показательная, и какие-то увольнения обязательно должны были быть, чтобы устрашить и заткнуть людям рот. Но положительные примеры с новой силой показывают это напряжение между государственными институтами и властью, их порочную и немного больную связь в нашем случае. Если государство авторитарное, не демократическое, оно создает не инклюзивные институты для своего развития, а экстрактивные для своего воспроизводства и поддержки. И если власть радикализует курс на сохранение статус-кво, то, конечно, мы увидим новый виток репрессий, возведение железного занавеса, продолжающиеся чистки и вычленения врагов народа. Что остается нам делать в этих условиях? Думаю, продолжать наблюдать и работать в той мере, в какой мы можем. Что касается того, что нас ждет в этом случае, думаю, ситуация будет схожа с застоем в СССР: да, условный соцреализм, усиление имперского авангарда (посмотрите, как приветствует актуальные события Беляев-Гинтовт), уход в подполье.

А.Х.: Кэнселлинг российского искусства — это еще один вид изоляции в условиях политики государства, но я не стала бы цитировать президента Путина и называть это кэнселлингом русской культуры или искусства в общем. Я изначально была настроена против паникерских разговоров об этом кэнселлинге и, как следствие, нагнетания, простите за тавтологию, страха русофобии. Нужно понять, что сейчас это адекватно ситуации и, что называется, справедливо. Как сказал Зеленский, пока у нас бомбят, вам должно быть хотя бы дискомфортно. Однако я, повторюсь, выступаю за отказ от тотального и неразборчивого «бойкота участия российского государства в международной культурной жизни», который был описан, например, в петиции Remove Russia From. Я призываю различать как минимум тех, кто выступает за режим и является его частью, и тех, кто всегда выступал или продолжает выступать против него. То же касается различения провластных или даже нейтральных и антимилитаристских художественных высказываний.

Как видите, повестка кэнселлинга с лёгкостью перехватывается властью и обращается в пользу разговоров о русофобии, которая, в свою очередь, вызывает новый виток ответных обиды и насилия. В конце концов, если вы посмотрите эфиры на «Популярной политике», то увидите, что политические и общественные деятели Украины считают команду Навального адекватными людьми, которые не принадлежат режиму. Тем не менее, нужно понимать, что «отмена» тех или иных мероприятий за рубежом сейчас — это тоже своеобразный механизм борьбы с текущей политикой российского государства, и это может быть связано с несколькими факторами. Первое — нежелание финансово и символически поддерживать режим Путина и все, что он производит, вовсе. И это очень сильно связано с этикой культурного, да и всего остального, производства в принципе, и я «за» такой этический факт-чек. Второе — это открытое нежелание связываться с теми, кто этот режим открыто поддерживает и воспроизводит, такие как Красовский, или говорит, что не «все так однозначно», такие как Серкова (хочу лишний раз заметить, что такие позиции чаще всего связаны, опять же, с прямой аффилированностью с государством и его бюджетами). Грубо говоря, для зарубежных коллег, да и для нас с вами, это возможность не замараться.

Бывают и курьёзы, как в случае Анны Нетребко. Сначала Метрополитен-опера объявила о приостановке связи с ней за ее аффилированность с Путиным, а после того, как она выступила против войны, Новосибирский театр оперы и балета отменил ее выступление за «отказ от своей Родины». Тем не менее, я думаю, что пацифистская и антиимпериалистическая позиции должны стать, простите за снижение и как бы это ни звучало, морально и финансово привлекательными, если мы хотим склонить все больше людей к ним. Тотальный кэнселлинг и русофобия здесь не помогут. Но, повторюсь, я уверена, что это нагнетается тем же государством — якобы главным защитником русской культуры. Смотрите, Пушкина отменяют, вот сволочи! В этом очень много эмоций, но чтобы не быть оголтелыми, их накал нужно снижать. И помнить о том, что многие зарубежные инициативы, например Artists at Risk, наоборот, помогают русским диссидентствующим художникам, наряду с украинскими и белорусскими, выехать из страны и устроиться на новом месте.

Как российский совриск может быть реабилитирован в глазах всего мира? Это уже другой, очень сложный вопрос, и есть подозрение, что отвечать на него будем не мы. Тем не менее, во-первых, я думаю, что те его представители, которые отмалчивались или открыто поддерживали «спецоперацию», скорее всего, никогда реабилитированы не будут. По крайней мере, им сложно будет это сделать. Во-вторых, любая реабилитация будет происходить только параллельно общей демократизации, ну и, простите за это напыщенное слово, всеобщему покаянию.

А.Х.: К сожалению, я плохо знакома с художественной сценой Китая, и за конкретными примерами лучше обращаться к специалистам. Но мне бы хотелось, чтобы знакомство и обмен с китайскими коллегами был не вынужденным, как в ситуации, которую вы описываете, а был обусловлен выбором и искренним интересом к этой культуре. Как, например, в случае с проектом Gendai Eye, посвященным японскому современному искусству, который делает замечательный исследователь-энтузиаст Виктор Белозеров. Его проект чуть ли не единственный в своём роде, а независимость и продуктивность обуславливают высокое качество его текстов, интервью и подкастов.

Конечно, у текущей ситуации есть амбиции перевернуть игру на 180 градусов, она тасует позиции культурных аутсайдеров и гегемонов. Однако важно, чтобы все, что было за последние тридцать лет сделано хорошего в культуре, вне зависимости от того, какой поддержкой или популярностью это пользовалось, чтобы те связи, которые уже были налажены, не забылись, сохранились (чем, кстати, занимается сейчас Сигма с ее инициативой по архивированию культурных или околокультурных сайтов).

Возвращаясь к вопросу: да, учитывая, что Россия сейчас как будто бы противостоит Западу в общем, как условному «большому врагу», обращение к Азии как антагонисту Запада закономерно. А вот произойдёт ли оно, как оно будет происходить и кто будет его двигателями — мне сложно сказать. В конце концов, «Азия» как часть мифа об оппозиции Запада и Востока, Европы и Азии — это конструкт, в реальности она большая и очень разная.

Е.Ш.: В ХХ веке наиболее яркие «вспышки» искусства поочередно происходили после двух мировых войн. Как «специальная военная операция» повлияет на мировоззрение художников? Может ли быть так, что спустя много лет этот запутанный отрезок российской истории, в котором мы сейчас находимся, станет предметом критического осмысления со стороны художников и институций?

А.Х.: Мне бы хотелось, чтобы этот запутанный отрезок истории обрастал рефлексией уже прямо сейчас. Конечно, нас ждет работа по заживлению этой травмы, но для того, чтобы действительно ее изжить, а не воспроизводить, нужно будет выбрать верный тон и обратиться к истории.

Действительно, вспышки послевоенного искусства случались, но из страны в страну они были очень разными, с разным настроением. Послевоенная Европа 40-50-х каялась, ее искусство было наполнено болью. В СССР никакого покаяния практически не было, все быстро взял в свои руки официоз, который стал создавать миф о великой победе и популяризовал подвиги доблестных воинов, а все страшное, низкое, что было в этой войне, ошибки руководства или военные преступления, было вытеснено. Многие европейские художники Первую мировую войну поначалу даже приветствовали, а в России не успели опомниться, как начались революция и гражданская война, с которыми были связаны самые честные, смелые и светлые чаяния русского авангарда. Которые, однако, были быстро купированы диктатурой. Но если западноевропейский период этих времен изучен чуть ли не досконально, то наша история искусства только ждет своих исследователей, которые займутся, прежде всего, фигурами умолчания, которые стояли всегда за пределами больших нарративов о соцреализме или базовых представлений о нонконформизме.

А что касается мировоззрения, то самое мощное, что я наблюдаю за последнее время — это волонтерское движение, в котором участвуют некоторые художники в том числе. Они отказались от своего привычного ритма жизни вовсе и отдали себя, свое время и свои площадки для высказываний для помощи пострадавшим украинцам. Уже одно это переворачивает представление о ценностях, меняет взгляд как на искусство, которое словно создано для мирных времен, так и на жизнь, в которой сострадание и взаимопомощь оказываются важнее всего. Я знаю про как минимум нескольких художниц — Наталью Тихонову, Ладу Учаеву, Антонину Баевер и Наталью Никуленкову, — которые вовлечены в эту помощь и которые стали для меня невероятно важным и сильным этическим примером.

Е.Ш.: В арт-сообществе сейчас ведутся активные дискуссии насчёт того, насколько актуален сейчас в России прежний богемный формат вернисажей. Как вы думаете, этично ли сейчас создавать и выставлять искусство на не-военную тематику?

А.Х.: Я не против богемных вернисажей, хотя никогда их и не любила, а сейчас, если честно, у меня нет никаких моральных сил на любое живое соприкосновение с искусством. Конечно, в некотором смысле помпезный вернисаж сейчас — это неэтично, и на фоне новостей из Украины выглядит даже лицемерно. Это все мне немного напоминает историю вокруг разгрома православными активистами выставки «Осторожно религия!» (2003) в Сахаровском центре, после которого в отношении организаторов Юрия Самодурова и Людмилы Василовской, а также художницы Анны Альчук, возбудили уголовное дело за разжигание религиозной вражды. И вот пока в Таганском суде выносили обвинительные приговоры организаторам, рядом как ни в чем не бывало проходила Первая Московская биеннале современного искусства (среди участников которой были и авторы наиболее «кощунственных» работ с «Осторожно религии!»), где говорили, какие прекрасные условия созданы в России для развития современного искусства. Почти через двадцать лет после тех событий, которые, с одной стороны, были связаны с большими чаяниями и надеждами, а с другой, были началом масштабной зачистки на территории современного искусства и правозащиты, понимаешь, что то, что происходит в искусстве сегодня, было вызвано отвратительным и продолжающимся лицемерием и оппортунизмом художественного сообщества в том числе. В книге 2006 года «Свастика, крест и звезда» Михаил Рыклин дал честную и исчерпывающую оценку «искусству в эпоху управляемой демократии» в общем и тем событиям в частности. По сути, с тех пор ничего не изменилось: мы не смогли уберечь Pussy Riot, Юлю Цветкову, сегодня — Сашу Скочиленко. Я понимаю, что политическая ситуация намного серьезнее, и глупо надеяться на усилия одного лишь художественного сообщества, но я до сих пор согласна с тем же Рыклиным, который в том далеком 2006 писал: «Наша разрозненность продолжает оставаться важным фактором порабощения. Большая солидарность жертв, уверен, сделала бы нынешний уровень социальной репрессивности невозможным».

Поэтому трудно представить в условиях текущей жесткой цензуры честную, открытую, возможно протестную выставку, ведь порой даже говорить о своих переживаниях страшно. Но так уж повелось, что свято место пусто не бывает, и на схлынувшей в несколько дней институциональной повестке закономерно какие-никакие проекты, но расцветают. Если для кого-то выставки, вернисажи, проекты поддерживают иллюзию нормальности происходящего, имеют терапевтический эффект, позволяют не чувствовать себя одиноко — почему нет. А если это еще и повод лишний раз обсудить нашу солидарность, наше настоящее и будущее — то я только за.

Протестное искусство

Е.Ш.: Давайте теперь поговорим о солидарности в протестном искусстве. Недавно на платформе Spatial — там, где Эрмитаж размещал свою метаверсную выставку «Незримый эфир», появилась виртуальная протестная выставка. В целом, в России и Украине сейчас наблюдается огромный интерес именно к протестному искусству. Как вы считаете, насколько оно жизнеспособно на международном арт-рынке, и как определить, имеет ли «протестная» работа высокую художественную и рыночную ценность?

А.Х.: Я не специалист по арт-рынку: нужно отметить, что у него свои критические критерии, а у меня, как, скажем так, классического критика, свои. Я чаще всего интересуюсь и сталкиваюсь с искусством, которое, даже если и хочет, на рынок почти не попадает. Конечно всегда был интерес к чему-то горячему, остренькому, заряженному протестным потенциалом. Однако, нырнув в лапы и сети рынка или институциональной цензуры, оно часто съеживалось, его критический запал угасал, был купирован или кастрирован вовсе. По настоящему протестное, и я бы сказала шире, критическое, может быть только свободным, а ограничивающих сетей у государства и рынка очень много. Особенно сейчас. Как будет осуществляться интерес рынка к протестному искусству в сложившихся условиях — не представляю. И вы же понимаете, что если рынок захочет, он назовет протестным что угодно и подверстает под это целый дискурс или теорию.

Вместо прямолинейного протестного искусства в классическом смысле этого слова, меня скорее интересуют институционально-критические и социально-критические проекты, такие как у Андрея Андреева, Андрея Ишонина, Анны Ротаенко, Натальи Тихоновой или «Техно-поэзии». Сегодня многие из тех художников, за которыми я наблюдала, скорее продолжают находиться в анабиозе, вот-вот начинают с трудом оживать. Те проекты, которые они делали или продолжают делать, никогда не будут широко востребованы российским государством или рынком в том виде, в котором они, эти последние, существуют сейчас. Хотя, кто знает. Если некоторые галеристы осознают силу события, которое со всеми нами случилось, они могут пересмотреть свои предпочтения и векторы развития.

То, что я сейчас вижу по-настоящему протестным, ни с каким рынком или институтом не аффилировано вовсе — это то, что я бы назвала искусством сопротивления. В первый месяц «спецоперации» я вытащила завалявшуюся на полке книгу Kunst im Widerstands — издание, посвященное немецкому искусству 1922–1945 годов. Так вот по настроению это то, что сейчас делает АХУХУ — «Ассоциация худших художников». В свое время я писала о них как о тех, кто отстоит как от государственного официоза, так и от гегемонов дискурса современного искусства, хотя это молодые художники, работающие здесь и сейчас, тоже по-своему претендующие на современность. Именно они сейчас хватают эту современность за хвост, и мне кажется, что изучение иконологии их произведений впоследствии будет очень важно и востребовано. Из подобных инициатив за время «спецоперации» появился Антивоенный Арт Архив, Побеги мира. Непосредственность и честность их реакции на события и является самым что ни на есть актуальным, протестным искусством. Однако мне кажется, что оно никогда не станет коммерчески успешным. Или я, грешным делом, боюсь этого. Посмотрим.

Е.Ш.: Во многих оппозиционных СМИ «специальную военную операцию» сравнивают с войной в Афганистане, а в государственных медиа проводят аналогии с войной США против Сирии и Вьетнама. Многие оппозиционные художники в США высказывались против войны: например, течение «Флюксус» или постинтернет-художники, создававшие антивоенные перформансы в милитаристских онлайн-шутерах (например, перформанс «dead-in-iraq»). По какому пути развития может пойти протестное искусство в России, и как оно может изменить арт-рынок? Станет ли оно частью мирового искусства, как, например, венский акционизм, или останутся частью локального художественного нарратива Восточной Европы?

А.Х.: Я бы была осторожна с аналогиями, все же наша ситуация сейчас уникальна. Да, на что-то она похожа, и даже можно найти параллели в более ранней истории: вспомните цитаты Ханны Арендт, Сьюзан Сонтаг и Умберто Эко, которые заполнили интернет и с легкостью ложатся на актуальную повестку. Но все же есть существенные отличия, и лучше смотреть на них: информационная открытость, быстрота передачи информации, интернетизация — все происходит в прямом эфире, и государству еще никогда не было так трудно лгать и изворачиваться.

Если мы можем предугадать, каким путем пойдет искусство и как оно будет развиваться — то пропадает его умение удивлять. Мне не интересно прогнозировать, в конце концов, я не Нострадамус, чтобы увещевать, что будет с искусством, советовать, куда стоит вкладываться, чтобы в будущем получить прибыль или рекомендовать, какие картины писать, чтобы стать успешным. Как показали последние пара лет, мы живем в очень нестабильное время. Ковид и «спецоперация» были непредсказуемы, но искусство ответило на них по-своему ярко и непосредственно. А если оно не отвечает на вызовы современности именно таким образом, а пользуется готовыми ту-ду листами или прогнозами, то грош цена такому искусству. По крайней мере для меня. Так что предугадывать, куда подует ветер протестного искусства, я не могу. На базовом уровне есть очень широкий запрос на осмысление истории, архива, властного насилия, феминистской и деколониальной повестки. Чтобы never again. Но станет ли такое искусство частью арт-рынка, опять же, можно только догадываться. В конце концов, я не думаю, что для такого искусства это принципиально.

Вопрос о том, останется ли оно частью локального нарратива или станет частью глобального — это вопрос диалектики этих мнимых оппозиций. В мире продолжает происходить пересмотр логики истории, все громче говорят об историях искусства в противовес одной Истории с большой буквы. Нарратив дробится, специализация продолжает нарастать, что вызывает, кстати, тоску по тотальным проектам и возвращение «больших нарративов», о чем говорит Андрей Шенталь. Но эти вещи нельзя смешивать: если мы остаемся в рамках разговора об истории, то нам нужно продолжать всматриваться в то, что есть, и искать в больших нарративах лакуны, разрывы, раны и исключения, чтобы указывать на то, что в пределе никакого целостного глобального — искусства, рынка, истории, — нет и быть не может. Это просто удобные фикции для спекулятивных рассуждений.

Е.Ш.: Мы с вами говорим обо всех сферах совриска, и создаётся ощущение, что политический и культурный кризис затронул все сферы российского искусства, но только не NFT: в Дубае по-прежнему проходят крипто-конференции и крипто-ярмарки с участием российских художников и продюсеров, а журнал TIME даже выпустил NFT-номер с Виталиком Бутериным на обложке. Чем можно объяснить такую отстранённость мира NFT от разрушающейся российской арт-сцены и отсутствие его заметного кэнселинга со стороны западных коллег?

А.Х.: Рынок NFT действительно живет по своим законам. И мне кажется, пока никто до сих пор не может предугадать, куда его повернет. Я не апологет NFT, но и не противник. Претензия NFT рынка на максимальную демократичность мне очень симпатична: думаю, сегодня у каждого есть друг, который толкнул что-нибудь на OpenSea. Но я бы не обольщалась: у такой демократизации есть и обратная сторона — отсутствие качественных критериев. Считайте меня занудой или бумером, но я тот исследователь, который над этими критериями постоянно так или иначе думает. Радикальный дюшановский или производственнический тезис о том, что всё станет искусством, приведёт к аннигиляции искусства вовсе. Собственно, Дюшан так и говорил: «Каждый будет художником, но не будет именно так называться». Но это утопический сценарий, нам до него далековато, хотя никто не мешает о нем грезить. Тот факт, что рынок NFT продолжает сильно уж не различать художников и то, что они делают и продают, лишний раз подчеркивает логику его функционирования, вот и все. Мне кажется, что если рынок NFT, как и конвенциональный рынок, начнет говорить категориями «ауратичности», эстимейта, этики, он уже не будет рынком NFT, его логика сломается. Кайф NFT рынка в том, что кто угодно может продать и купить что угодно. У меня конечно есть подозрение, что многие покупатели повально стали скупать NFT для последующего флиппинга (перепродажи), мысля привычными категориями и механизмами. Но после того, как Джефф Хантли выложил базу дорогих NFT-изображений в открытый доступ, невозможно быть таким наивным. NFT — это игра в великого уравнителя за пределами морали, этики, политики. Как только они начнут туда проникать, придется изобретать что-то новое, столь же радикально оторванное от правил или критериев. С другой стороны, для многих в России это действительно будет возможностью денежного обмена с зарубежьем. В голодные времена не смею морализировать и указывать кому-то, как и что продавать.

А.Х.: Прекрасный и сложный вопрос, который, как мне кажется, сейчас будет стоять острее всего на повестке. Чуть ли не самое первое, что обнажилось в частных обсуждениях или переписках после начала «спецоперации» — это наше тотальное незнание украинского контекста: как он жил и работал последние минимум восемь лет, когда мы были к нему так близко, вторгались в него, продолжали давить своими имперскими амбициями несмотря на его суверенитет. Мне кажется, что наша вина по отношению к Украине начинается здесь: мы так восторженно засматривались на глобальное и искали внешнего врага, что пропустили, как делали больно своему соседу. И конечно, наше внимание сейчас и впоследствии должно быть сосредоточено на собственной деколонизации. Нам будет необходимо освобождать площадки и места для высказывания угнетенных народов и прежде всего думать о том, как этически им не навредить. В этом смысле я могу только солидаризироваться с Дарьей Серенко и Дмитрием Виленским, которые в начале марта отказались от участия в одной международной дискуссии после критических замечаний украинок по отношению к ней и их участию.

Это обращает нас к очень сложному вопросу, заданному Гаятри Спивак — могут ли угнетенные говорить? С одной стороны, закономерно, что этот разговор инициируют метрополийные кураторы: у них есть на это ресурсы, площадки и возможности. С другой стороны, как сделать этот разговор этичным настолько, чтобы никого не обидеть и не поместить в ситуацию еще большего демонстративного угнетения? Наверное, только в чутком, невероятно чутком диалоге, способности отойти на второй план, выслушать и принять чужую боль, как свою. Философиня и феминистка из Львова Тамара Злобина очень жестко, но справедливо раскритиковала ряд зарубежных открытых писем феминисток против вооружения Украины, инициаторки которых «не додумались проконсультироваться с украинскими феминистками при написании этих призывов». Это все те же грабли, описанные Спивак.

Но тут есть еще одна опасность, которая может быть считана уже на уровне стейтмента. Гельман и Белов, о которых вы говорите, сейчас сами оказались в опале, притесненные той гидрой, которой, правда, они в свое время дали много сил. Если честно, лично у меня нет совсем уж веских причин не верить в их искренность. А вот такой проект, как Чувашская биеннале современного искусства показывает, как в режиме реального времени идет неприкрытая апроприация деколониального дискурса государством, очередная попытка культурно обелить режим. Уже на уровне стейтмента она не вопрос ставит, а констатирует: «У отдельных сообществ и народов появились дополнительные возможности для демонстрации их уникальных традиций, культур, а также выражения собственного мнения». Так и хочется добавить: «За детство счастливое наше / Спасибо, Родная Страна!». Даже то, что, как некоторые заметили, у биеннале кураторы из метрополий (Наталья Серкова из Москвы и Анна Заведий из Санкт-Петербурга), уходит на второй план. Красноречиво — что проект подготовлен Президентским фондом культурных инициатив. Как я уже говорила, я не люблю давать прогнозы, но если в данном случае хотя бы будут поставлены вопросы — например, как государство от лица культурного фонда сейчас одновременно говорит об освобождении народов и нарочито демонтирует суверенитет Украины — я порадуюсь. Честно.

А что касается репрезентации на мировой арт-сцене, то здесь с удовольствием вспоминаю пример Таус Махачевой, которая давно работает со своей дагестанской идентичностью и при этом крепко вплетена в глобальный контекст. Во многом она репрезентирует даже не народ, не страну, а себя. И хотя здесь может открываться безумный простор для спекуляций на народности и глубинности, мне кажется, что всегда можно будет отличить фальшь от искренности, если это будет необходимо. Я думаю, нас ждет радикальный пересмотр политики идентичности. Деколониальные процессы всегда происходят в той или иной мере, нам просто нужно быть к ним внимательнее. Возможно, в данном случае это залог нашего прощения и неповторения того, что происходит сейчас.